Русский человек в постсоветскую эпоху
В постсоветскую эпоху в России вновь начинает разворачиваться гражданское противостояние, казалось бы, завершившееся в момент полной и окончательной победы советской власти в 20-х гг. прошлого века. Это настоящая «холодная» война, которая не полыхает открытыми вооруженными конфликтами, но нет нужды пристально вглядываться в реальность, чтобы отчетливо осознавать – общество поделилось на две части: тех, кто ассоциирует себя с СССР и его достижениями, и тех, кто считает период коммунистического правления инфернальным провалом, в который угодила Россия в 20-м веке. Оба этих подхода вырабатывают каждый собственную концепцию «русскости». Первые уверены, что СССР является одним из исторических обличий русского народа, вполне успешным и нуждающимся в реставрации. Вторые же утверждают, что безбожная власть, пытавшаяся осуществить грандиозный социальный эксперимент, безжалостно разрушала национальные основы русской культуры.
Вариантов примирить эти две точки зрения на русский мир не существует. Да это, видимо, и не обязательно. Сам факт наличия «холодной» гражданской войны – это показатель усложнившейся структуры общественного сознания, обретающего новую целостность в непривычной полифонии. Соседство двух конкурирующих и взаимоисключающих теорий развития России не позволяет ни одной из них претендовать на статус неотменяемой истины, которую следует отлить в законченные государственные формы.
Настаивающие на том, что Россия через голову СССР наследует дореволюционной империи, ничего не в состоянии сделать с сторонниками коммунистической эпохи, поскольку вычеркнуть их из общественного дискурса можно только путем физической ликвидации. Равно как и наоборот – та часть общества, которая считает Советский Союз идеалом общественного устройства, отныне вынуждена делить Россию с убежденными «белогвардейцами», мирясь не только с фактом их существования, но и с необходимостью вести со своими идейными противниками мирный диалог. Эта дихотомия последовательно реализует себя на самых разных уровнях – не только в понимании того, чем является русское национальное сознание.
Я беру исключительно две этих группы, поскольку для представителей каждой из них Россия является непреходящей ценностью, в отличие от так называемой либеральной общественности, которая отрицает позитивное значение фактически любого исторического периода истории страны, кроме разве что специфически трактуемой демократии Новгородской республики. Для «либералов» русское несет в себе изначальный изъян, и обрести смысл оно способно, только будучи полностью перекроено по лекалам условного Запада.
В полифоничности проявляется принципиальная особенность нынешней России, в которой государство не отдает преимущественные права одной стороне, лишая противоположную права голоса и политической субъектности. Многоголосие постепенно становится нормой общественного быта. В 1993 году, когда Борис Ельцин отдал приказ о расстреле парламента, «холодная» война на мгновение перешла в «горячую» фазу. Однако после смены власти в России тогдашние «победители» остались не у дел и теперь, оказавшись в ничтожном меньшинстве, они грезят образами революции и гражданской войны, которые для нового русского национального сознания раз и навсегда табуированы.
Я уверен, что сегодняшняя Россия – это пространство активной контрреволюции, в которой гасятся любые импульсы гражданского конфликта. Я понимаю возмущение патриотической общественности открытием «Ельцин-центра», но это событие, на мой взгляд, символизирует собой демонстративный отказ от расправы с несогласными и инакомыслящими. Они – такие же российские граждане, как и все остальные, а потому имеют право на свою точку зрения и на свой, построенный на бюджетные деньги, центр.
В чем практическая польза такого устройства жизни, становится ясно, если посмотреть на происходящее в соседней Украине. Попытки обеспечить доминирование одной идеи (не так важно, какой именно) привели страну к распаду и гражданской войне. Именно поэтому, сегодняшняя Россия, ставшая родным домом для всех своих детей – правильных, неправильных, испорченных, с завиральными идеями и без оных, националистов, либералов, коммунистов – на постсоветском пространстве является единственным государственным образованием с почти неисчерпаемым запасом прочности.
В августе 2008 года к постсоветской русскости, которая гражданским консенсусом подводит черту под незаконченной войной между «красными» и «белыми», добавляется новое качество – Россия фактически впервые без всяких оговорок вступается за «своих» – абхазов и осетин. Вступается, несмотря на предсказуемые негативные последствия, которые на весах геополитической выгоды «перевешивают» любое гипотетическое преимущество от военной операции по нейтрализации грузинской агрессии в Южной Осетии. Этот акт бескорыстной помощи, очень серьезно подорвавший позиции России в отношениях с внешним миром, преобразил страну, вернув ее к собственным христианским корням. Он впервые в истории новой России продемонстрировал, что в политике можно руководствоваться нормами морали, а не выгодой и расчетом. Впоследствии – за счет Крыма и Донбасса – зона нравственно обоснованных силовых действий оказалась многократно расширена. И широчайшая поддержка этих решений населением показала, что национальное сознание русских, даже переживших период тотального отрицания веры, сформировано ценностями христианской культуры, вменяющей оказывать помощь неправедно гонимому, брать под защиту слабых, не оставлять «своих» без родительской поддержки.
Могут возразить, что действия российских правителей в этих случаях являлись всего лишь волюнтаризмом, основанном на своеволии и желании продемонстрировать силу. Однако поразительная симфония власти и населения, ставшая итогом новой политики вмешательства в дела потерявших разум соседей, ясно свидетельствует, что российское руководство всего лишь явилось выразителем общих настроений, страстного желания русского общества видеть свое государство защитником русских людей, притесняемых на всем постсоветском пространстве.
Однако внешняя политика, в которой произошли такие эпохальные перемены, пока остается уникальным феноменом, мало связанным с системой управления политикой внутренней, в которой продолжают по большей части действовать правила, навязанные стране, еще во времена постыдной ельцинской смуты. Несмотря на то, что общество радикально настроено раз и навсегда отменить навязанную систему вещей, власть не спешит отказываться от устоявшегося порядка.
Судя по социологическим опросам, в России очень существенно растет количество людей, положительно оценивающих советский опыт и ожидающих социального реванша. Я думаю, что дело тут отнюдь не в ностальгии по СССР. Того государства многие не знают, не помнят или неверно оценивают параметры его реальности, все более выравниваемые временем. Просто Советский Союз кажется символом нормальных, органичных в рамках русского понимания справедливости общественных отношений, в которых не может быть места олигархическому капиталу, получившему сегодня в собственность без всяких на то оснований большую часть промышленных активов страны и как следствие – колоссальную экономическую власть над Россией. Понятно, что пересмотр итогов приватизации – дело хлопотное и чреватое колоссальными социальными потрясениями. Но проблему все равно придется решать, поскольку жить так, как будто бы «мироедение» – это нормальная, цивилизованная практика хозяйственной деятельности, русскому человеку неуютно и совестно.
Тяга к новой социальности, в которой также были бы реализованы нравственные нормы, предписывающие братство и самоограничение, солидарное народное действие, отказ от императива потребления и тотальной власти капитала – это общественный тренд последних лет. И это следующая задача для российской власти – суметь воплотить эти настроения, не расколов при этом страну, не вызвав серьезных потрясений. Начнется ли этот процесс при нынешних руководителях России, я не знаю, но то, что тоска о справедливом социальном устройстве с каждым годом становится все шире и глубже, невольно заставляет предположить наличие барьера, за пределами которого ни одна власть уже не сможет игнорировать чаяния нового русского человека.
